Радость: лекарство от тревог

(Глава 14 из книги «Мудрость психики: глубинная психология после наук о мозге»)
Джинетт Парис

Опубликовано в: G. Paris «Wisdom of the Psyche: Depth psychology after neuroscience», London: Routledge, 2007

Одна из самых распространенных ошибок тех, кто обучается психотерапии, заключается в предположении, что жизнь клиента обязательно станет полноценной, как только невроз получит объяснение, а душевное недомогание будет извлечено, как гнилой зуб. Этот вид заблуждения, который должен сойти на нет, как только начинающий терапевт приобретет опыт, к сожалению, свойственен множеству опытных терапевтов из-за привычки рассматривать все «типичные» неврозы – которыми все мы страдаем – как медицинское явление вместо жизненной проблемы. Множество невротических поступков больше похожи на несчастливую склонность к безрадостной жизни, чем на зубную боль.

Невротическое существование похоже на плохую привычку растрачивать то, что дает жизнь – этот момент, тело, любовь, предназначение. Типичная невротическая личность похожа на кого-то, кто, обладая огромной удачей, каждый день беспокоится о том, что индекс Доу Джонса упадет на несколько пунктов. Тот, кто живет, изображая богатство напоказ и ко всему привычен, может скрывать невротические мучения, что оборачивается потерей творческих сил. Утрата способности «воображать» является источником травматичного отчаяния. Внутренняя работа, поскольку она раскрывает когнитивные сценарии, действующие в бессознательном, может изменить направление жизни. Даже незначительная перемена в трактовке приводит к душевным переменам, которые могут сделать жизнь более интересной (или более волнительной).

Для процесса интерпретации своей истории нужны слова (существительные, прилагательные, наречия, глаголы); нужны символы и метафоры; в отдельных случаях необходим полный набор того, что обычно отнесено к литературе или мифологии.

Глубинная психология, особенно фрейдистская школа, уделяет внимание умозрительным методам, изобретая теорию за теорией, в противовес образным подходам. Это предпочтение методологии воображению может объяснить унизительный провал психологии в лечении двух самых распространенных современных видов недомогания: тревоги и депрессии.

Оба характеризуются бедностью образов и соответствующим параличом способности переживать чувство радости.

Тревога: страх без причины

Латинский термин angustia, образованный от angustius, означает стесненность, сжимание горла, которому сопутствует чувство опасности, сопровождающееся ощущением бессилия, по причине того, что опасность не поддается идентификации. Ребенок, боящийся темноты, страдает от тревоги, а не от страха. Потерявшийся в лесу ночью тревожится: что, если я наступлю на ядовитую змею; что, если появится лев; а если я умру от жажды или голода?

В отличие от тревоги, страх всегда пугает чем-то конкретным: медведь появляется передо мной, и я знаю, чего боюсь – медведя. Борьба или побег, два основных инстинкта выживания, запускаются страхом, а не тревогой. Тревога под разными именами (тоска, беспричинная тревога, излишняя нервозность, социальная некомпетентность, страх близости) была объектом внимания множества теорий, интерпретаций, а также причиной применения медицинских средств. Она стала отличительной чертой современности. Ее клинические симптомы очевидны – это такие физиологические проявления, как панические атаки. Проблема возникает, когда кто-то пытается понять, от чего человек в панике. Тревога не позволяет называть ее страхом. Не зная, чем человек испуган, действовать практически невозможно.
Одно из первых определений тревоги было дано Пьером Жане в начале двадцатого века:

Хроническая тревога – это характерная черта меланхолии. Установлено, что неясное беспокойство, или даже безотчетное опасение, ощущение, которое мы привыкли называть «добродетельным испугом», указывает на то, что существует страх без причины. На самом деле это нечто конкретное: субъект испуган своим собственным деянием и страдает от осознания этого. Этот страх парализует способность к активной деятельности, не кратковременно, как в том случае, когда просто необходима передышка, а на долгий срок. Это блокирование активности может проявиться как фобия или как тревога. Когда такое состояние распространяется на многие сферы деятельности, человек начинает походить на загнанного в угол зверя, который всеми силами пытается освободиться. Человек замораживается; ничего из того, что он делает, не кажется ему правильным. Больше нет желаний, о какой-либо деятельности нет даже представления. Жить дальше невозможно; жизнь невыносима. Сильная тревога ведет к суицидальным мыслям и склонностям. Основные переживания всегда одинаковы: безотлагательность поступка в сочетании с чувством недостаточности или ошибочности любых действий.

Понимание Жане тревоги как «страха без причины» было сложено из многих точек зрения. Например, концепция «двойной связи» Грегори Бэйтсона описывает ситуацию, когда нахождение в ловушке осознается, но сочетается с предписанием, запрещающим вам знать о капкане. Исследование Бэйтсоном невротических отношений показывает, что на самом деле это не противоречие – я люблю тебя и одновременно ненавижу тебя (что считается формулой невроза); двойственные чувства свойственны всем взаимоотношениям, и все мы живем с такими противоречиями. Что вызывает душевное расстройство, так это тот самый запрет на осознание противоречий. Человек переживает гнетущие чувства, но также чувствует, что они не должны быть названы, не должны упоминаться. Я буду жесток к вам, отнесусь бесчеловечно, но вам не стоит пытаться обратить внимание или заговорить об этом. Это медведь на тропе, но все окружающие делают вид, что его нет. Король голый, но каждый, кого спросят, скажет, что на нем есть одежда. Человек, таким образом, оказывается неспособным бороться или бежать, беспомощность является основным переживанием тревоги.
По большому счету, такие слова как испуг, ужас, потрясение и паника определяют градации страха, принимая во внимание, что слова опасение, смятение и дурное предчувствие связаны с опытом тревоги. В девятнадцатом веке слово «сплин» означало мрачное настроение с намеком на тревогу. Каждое поколение имеет свое понимание этого недуга. «Метафизической тоской» называли это явление мои друзья-экзистенциалисты, и я мог бы объяснить нашу интеллектуальную хандру как недомогание души без какой-либо психологической подоплеки – не учитывая избыточное потребление кофе, сигарет и бессонные ночи. На днях я слышал, как подросток выражал свое недовольство через высказывание о заражении вирусом своего жесткого диска; по аналогии с компьютерным вирусом, возникает паралич, который становится причиной программного сбоя системы (всей его психики). Его «вирус» возник, когда родители объявили о разводе. Он был встревожен этим, не зная, что может принести эта новая, неопределенная ситуация. Это тревога.

В отличие от тревоги, страх является важнейшим побуждением к действию.

Исследование страха животных, проведенное Конрадом Лоренцом, убедительно показало, что страх является неотъемлемой частью животного мира, мудростью тела, которая предупреждает нас о грозящей опасности. На уровне физиологии страх вызывает сильное возбуждение вегетативной нервной системы, выброс нейрогормонов, которые увеличивают способность к борьбе или бегству, в отличие от тревоги, которая не позволяет высвободить энергию волнения и при продолжительном переживании приводит к психосоматическим нарушениям. Термин «возбуждение» включает все формы вдохновения, стремление созидать, пытаться, пробовать на вкус, совершать, или же бороться и убегать.
Тревога – это замкнутый круг: подавление действия вызывает чувство тревоги, а тревога препятствует активной деятельности как затягивающаяся петля. Мечты о побеге, вырывающийся беззвучный крик, ощущение, что накрывает поднимающаяся вода, – примеры типичных снов при тревоге. Страх мы можем разделить с домашними животными, но тревога свойственна только людям. Для Кьеркегора (или Сартра) тревога является результатом нашей свободы творческого созидания самих себя. Мы обеспокоены результатом осознания того, что каждый день мы вмешиваемся в свою судьбу, каждый день выбираем одну из нескольких дорог.
Понятие тревоги и понятие модернизма часто появляются в одном предложении, так же как понятие постмодернизм – вместе со словом ирония, что открывает исторический аспект эмоций. Историк Жан Делюмо, описавший подробную историю страхов в западной цивилизации, показывает, что страх описывается чаще, чем тревога, подтверждая этим, что тревога является современным заболеванием. Например, в Средние века в Европе люди страшились привидений и духов, дьявола и преисподней, колдунов, а также инквизиции, сборщиков налогов и королевской тюрьмы, дурного глаза и ведьм. Они боялись распространения проказы, тифа и холеры, и притом были испуганы врачами. Казалось, они умирали, меньше тревожась и переживая по пустякам, чем мы, но у них вызывала ужас внезапная смерть без проведения христианских обрядов, смерть в чужой стране или в одиночестве без возможности передать свою последнюю волю.
Делюмо также рассмотрел, насколько переживание одиночества, столь распространенного на сегодняшний день явления, наводило на древних римлян суеверный ужас. Обыкновенный римлянин почти никогда не бывал одинок: он работал, принимал пищу, спал и мылся с сопровождением. Это касалось даже естественных потребностей: по крайней мере, в общественных туалетах, построенных императором Веспасианом – лучших в истории Рима, – не было причин уединяться.

Перегородок между сиденьями унитаза не было, а на стенах даже висели картины. Разновидность вынужденного одиночества, от которого сегодня страдает ребенок с ключом от квартиры на шее, вдовец, которому не с кем поговорить, иммигрант, находящийся один в городе, переживалась бы в прежние времена как душевная пытка, похожая на одиночество заключенных в тюрьму. Одним из примеров римских наказаний было изгнание. Быть изгнанным в варварские земли, туда, где не с кем спать, делить пищу и вести беседу, казалось почти равносильным смертной казни.
История страха также включает боязнь резких изменений.

Новизна и перемены были страшны для целых поколений, пока внезапно все не изменилось. Гёте и немецкие романисты создали целое направление культуры, и в конце концов в двадцатом столетии перемены стали чем-то, что, как правило, воспринимается положительно – как фактор развития, эволюции, новых возможностей. В отличие от современности, когда многие люди боятся постоянства, потому что воспринимают его как тоску и остановку в развитии, наши предки боялись перемен, потому что они означали хаос, разорение и угрозу морального разложения. Сильное сопротивление в культурах с устными традициями изменениям, принесенным грамотностью, связано с их общим страхом перемен. Это требует серьезного исследования, вроде проведенного Делюмо, чтобы достаточно полно отразить и продемонстрировать, насколько был силен страх перед наукой, женственностью, иудейством и язычеством. Что действительно удивительно, так это постоянство, с которым все виды инакомыслия (политического или духовного) были – до расцвета эпохи модернизма – переводились в страх посредством представления в воображении объекта этого страха, что оправдывало его преследования. Когда таким объектом был человек, он становился «козлом отпущения».
Страх может быть нелепым, воображаемым, неблагоразумным, необоснованным, противоречащим здравому смыслу; до сих пор кажется, что нет ничего хуже, чем неопределенность. Например, никто точно не знал причину чумы. Вместо того чтобы страдать от беспричинной тревоги, средневековые медики энергично искали объект страха. Некоторые говорили, что причиной чумы было неблагоприятное расположение планет, а другие считали, что это ядовитые эманации, исходящие из центра земли. Священнослужители указывали на грешников, которые, несомненно, разгневали Господа.

Распространенность заболевания была для церкви прекрасной возможностью убедить свою паству, что они испытывают гнев Бога в форме чумы. Священники выдвигали однозначное предположение относительно бедствия: зараженные раны на теле были стрелами Господа, ниспосланными с небес в наказание за безнравственность людей. Даже когда такое объяснение причин чумы оказалось неверным, тем не менее, причины для страхов остались: это планеты, ядовитый туман, божественный гнев, что-то еще – лишь бы не тревога. Соответственно, в поведении населения не было парализованности тревогой, люди были чрезвычайно энергичными, практически одержимыми в своих попытках покинуть греховный город или фанатично бичевать себя, чтобы смягчить гнев божий.
Напротив, наша реакция на возможные бедствия, такие как сердечный приступ, СПИД, рак, автокатастрофы, загрязнение окружающей среды, терроризм и политическая коррупция формируют среду для возникновения «тревоги», а не страха. Автокатастрофы убили или покалечили больше людей, чем зверства всех тиранов истории, вместе взятых. Каждые выходные в автомобильных авариях гибнет больше людей, чем во время террористических актов где-либо на планете.

Автомобильные катастрофы являются одной из главных причин смертности среди подростков. До сих пор у нас нет ясной картины этой ужасной стороны современной жизни. Она не только редко появляется в статистических данных – отсутствуют изображения автомобиля как убийцы, не существует кинофильмов, разоблачающих этого Минотавра, живущего в нашем гараже и питающегося молодостью. Практически нет историй об автомобиле-как-убийце, зато множество – об автомобиле-друге; не существует понимания, что привязанность к этому статусному объекту связана с мифом о соответствии времени и незаурядности. Не было реального обсуждения альтернативных транспортных средств отчасти потому, что автомобиль до сих пор является атрибутом индивидуальности, и этот символизм все еще мало осознан. Представление об автомобиле как о монстре заглушается фантазией «Моя машина – это я». До тех пор, пока автомобиль остается символом успеха (а подсознательно это так), не может быть страха перед этой разрушительной стороной нашей культуры.

Существует тревога из-за увеличения количества транспорта и шума, незащищенности родителей, пожилых людей, не желающих выходить из дома, людей, обеспокоенных отсутствием медицинского обслуживания (что, если я попаду в автокатастрофу?). Кто-то может стать или никогда не стать жертвой автомобильной аварии, рака, безработицы, бедности, бродяжничества, физической агрессии, насилия или воровства, но в психике современного человека до сих пор существует этот вездесущий тревожный фон. Все мы точно знаем, что автокатастрофа является основной причиной смертности, но пока это не случится с нами или с теми, кого мы любим, это остается статистической действительностью, абстрактной данностью, неким гипотетическим волком или змеей, которые обитают в лесу и могут неожиданно наброситься на нас в любой момент. Как я могу защитить себя от тех проявлений общества, которые могут неожиданно принести меня в жертву? Я могу знать вероятность моей смерти от того или иного заболевания не точнее, чем средневековый житель зараженного чумой Лондона, даже при всей тщательности исследований научных лабораторий. Ни для одного из этих событий не существует точного плана действий. Но, в отличие от средневекового чувства опасности, сейчас я не имею конкретного представления ни об одной из угроз.

Информация о загрязнении воздуха, воды и продуктов питания вызывает не страх, а тревогу; враги повсюду, и ни в чем нельзя быть уверенным. Кому верить? Чему доверять? «Это» везде, но недостаточно очевидно, чтобы действовать. Где здесь вода загрязнена в такой степени, чтобы население мобилизовалось, как в случае нападения террористов? Хуже того, как справиться с постоянной настороженностью, порождаемой теми людьми с добрыми намерениями, которые предупреждают об опасности, не имея плана действий, что таким образом усиливает всеобщую беспомощность?
Успех такого кино-жанра, как фильмы ужасов, обусловлен следующим: наконец-то монстр имеет конкретный облик, лицо, даже если он всего лишь зеленоватый шарик. Главный герой то борется, то спасается бегством, всегда в движении, никогда не сомневается. Популярный кинофильм – это экранизация активной деятельности. Хичкок и Полански, наоборот, являлись мастерами жанра, который был новым, когда они начали развивать его. Скрывая источник страха, намекая, а не показывая, они создавали атмосферу сильной тревоги. Они постепенно усиливали тревогу к концу фильма, когда нам, наконец, было позволено увидеть источник страха. Развязка близка. Тревога формируется в условиях скрытости объекта, пугающего своим появлением.

Последовательность такова:

(1) Тревога; (2) Страх; (3) Бегство; (4) Борьба; (5) Победа, и Конец, игра окончена!

Как отметил Делёз, чтобы создать атмосферу беспокойства, режиссер опирается на кадры снятые извне,

такой технический ход порождает необходимые для возникновения тревоги психологические условия – скрывая источник страха и в то же время намекая на неминуемую опасность.
Богатая древнегреческая мифология, наполненная яркими образами монстров всех мастей, играла роль, похожую на роль современного кинематографа. Она наполняла душу картинами того, чего следовало бояться. Многообразие и сложность образов монстров греческой мифологии действительно потрясают. Разрушающее чудовище (подобное Харибде) пугает по-другому, чем Сцилла, которая утопит вас в смертоносном водовороте. Отравляющие связи переполнены всеми видами коварства. Не все взаимоотношения, которые разрушают мое эго, подобны тем, которые тащат меня в омут депрессии. Каждый бог или богиня представляет некую силу, высшую ступень развития, и каждый также отражает ее разрушительную сторону. Эти двусторонние конструкции похожи на машину, которая развивает фантастическую скорость, хорошо управляема – это изобретение снимает ограничения – и в тоже время является убийцей, причиной разрушений и увечий.
Верно то, что мы нуждаемся в обоих видах образов. Даже самая любимая из всех богинь – прекрасная Афродита – связана с образом стрелы, пронзающей сердце, розовых шипов, страданий безответной любви, слез отказа, проклятий холодности – все это части этого мифического существа. Бог Пан, от которого произошло слово «паника», олицетворяет ужас кошмарного сна. Артемида, выражающая красоту Природы, также поддерживает баланс ужасного в жизни животного мира – съешь или будь съеденным. Дионис, символ жизненной силы и выносливости, выражает представления о пагубных пристрастиях, распаде и безумии. Зевс, основа власти, правосудия и порядка, превращается порой в олицетворение тирании и угнетения.
Разница некоторых значений слов «страх» и «тревога» заключается не в их смысле, а в силе аффекта. Например, страх и ужас являются переживаниями одного типа, потому что различия между ними главным образом в силе эмоций. Сходство того же рода существует между печалью и меланхолией: у них одинаковый эмоциональный фон. Сравнить тревогу и страх таким образом невозможно; различия между этими двумя эмоциями не количественные, а качественные. Страх имеет определенный источник, тревога – нет.
Кьеркегор объяснял усиление тревоги в истории следствием движения к рационализму и просвещению. Это как если бы ценой за уменьшение старых иррациональных страхов стало усиление тревоги. Этот феномен может быть, как предполагал Кьеркегор, неизбежным следствием необходимости безусловной веры в волшебников, демонов, призраков, ад, богов и всех прочих переносчиков иррациональных страхов.

Глубинная психология добавляет еще одно объяснение: тревога приходит с потерей образов.

Эта идея не противоречит Кьеркегору, даже наоборот. Пожалуй, она предлагает взглянуть на последствия потери образов – того, чего мы больше всего боимся, – в современной культуре, где воображение заменено теорией, а страх тревогой. С одной стороны, освобождение от угнетающих мифов традиционных религий было движением к рациональному, понятийному методу мышления. Все ясно! Сделано! Как бы то ни было, мы избавились от ребенка (воображения) вместе с купальной водой (пугающими мифами). Вместо того, что освободиться от угнетающих мифов, мы отбросили воображение, которое их создало. Чтобы избавиться от фей, мы отвергаем представления о природе. Чтобы освободиться от демонов, мы перестали думать о зле. Чтобы не верить в Бога, мы отбросили способность представить нечто намного большее, чем мы сами.

Когда устаревшие мифы разрушительны и неправильны, единственным решением становится восстановление идей, которые они символизировали, через демонстрацию их (мифов) ошибочности, используя рациональность науки. В то же время снижение способностей воображения является болезненным для души, так как потерянное в мире воображения может быть восстановлено только новыми образами, а не абстрактными теориями. Нет необходимости возвращаться к суевериям догомеровских времен, магическому, иррациональному ощущению себя, чтобы возродить образы души. Возрождение мифологии может быть осуществлено без возвращения к религии. В современной культуре наиболее подавлен не образ Бога, который до сих пор присутствует по всему миру, а именно воображение.

Когда я представляю вновь объект своего страха, передо мной появляется медведь. Затем я могу найти верный способ действий: бежать от него, драться, отправить в зоопарк или сойти с тропы, ведущей к его логову.

Моя мать – сочетание двух чудовищ

Я благодарен за исследование, которое сделал, когда жил слишком замкнуто. Я топограф, и потому я не трачу слишком много энергии, имея дело с людьми. Они утомляют меня, но теперь у меня нормальная жизнь, потому что я люблю четкость моей работы. Я обожаю музыку. Я люблю свою кошку. Мне нравится плавать. Я люблю книги, и у меня есть несколько друзей, которые очень привязаны ко мне. Единственная вещь, которая меня действительно пугает – это общение с взбалмошными типами вроде моей матери. До этого исследования я как будто знал, что она была типичной самовлюбленной истеричкой, но не мог избежать попадания в ее истерический эмоциональный водоворот или разрушения ее жестокостью, холодными репликами обо мне и том, как я неудачлив. В начале моего психоанализа мне приснился яркий сон: я наслаждаюсь летом, плывя на веслах в своей маленькой лодке, там, где две скалы образуют пролив в озеро. Скалы так высоки, что их вершин не видно. В одной из этих скал находится пещера. Я с ужасом понимаю, что там живет моя мать. Я слышу рев и понимаю, что она выходит. Появляется страшное, отталкивающее создание с множеством голов, удерживающихся на длинной шее. Она высовывает свои головы из пещеры и ищет меня. Ее многочисленные пасти заполнены рядами и рядами острых зубов. Не найдя меня в моей лодке, она возвращается в свою каменную пещеру и превращается в каменные скалы. Я гребу оттуда, но попадаю в водоворот, и моя шлюпка вертится как черт.

Я проснулся весь в поту. Когда я рассказал сон своему аналитику, она упомянула мифологических существ, похожих на персонажа моего сна, – Сциллу и Харибду, морских монстров, похожих на женщин, которые, по слухам, обитали в Проливах Мессины. Сцилла изображалась с двенадцатью ногами и шестью головами, на каждой из которых была пасть, заполненная тремя рядами зубов. Она устроила себе логово в пещере напротив другого похожего монстра – водоворота, названного Харибда. Когда моряки (в том числе Одиссей) решались проплыть через проливы, они рисковали вдвойне. Любой из них мог быть затянут в водоворот Харибды и утоплен, или они могли разбиться между двумя скалами, которые были телом Сциллы.

Этот миф – как идеальное отображение моего сна, удивительно умиротворяющее отображение. Иногда моя мать бывает Сциллой, иногда Харибдой. Теперь я действительно «вижу», «вижу» в воображении, опасность, которая меня подстерегает при общении с ней. При помощи образа этих двух мифологических чудовищ изменилось все мое отношение к жизни. Я знаю, чего боюсь – одного из двух – быть сокрушенным или быть поглощенным. Конечно, я всегда знал, что у меня был «материнский комплекс». Но, тем не менее, абстрактность этого явления не давала настоящего понимания сцены, разыгрываемой в моей душе: она оставалась отвлеченной, как всякая теория. Осознание себя в непосредственной близости от двух чудовищ, напротив, подсказало порядок действий. Теперь я мастер превентивных мер, прямо как герой Одиссей, который, кстати, следовал совету Цирцеи в этом искусстве.

Для этого человека такое живописное видение преобразовало тревогу обратно в страх, который возродил способность действовать.

Депрессия: погасшее воображение

Фрейд писал о «смерти желания», но он мог без труда рассмотреть депрессию как «спящее желание», стремление оставаться околевшим, почти ничего не чувствовать, держать внутренних монстров сонными, спокойными, незаметными, неслышными, так же как стремление быть «хорошими девочками», соответствовать общепринятым ожиданиям.

Летаргия воображения часто скрывает нарушенную потребность в зависимости, зависть к судьбе Спящей Красавицы, тоску по райскому детству, в котором мир заботился обо мне, а не я о нем.

Сопротивление депрессии неуместно; следует скорее установить, где воображение начинает оживать. Однажды проснувшись, оно встряхнет всех внутренних монстров, которых усыпляла депрессия. Тревога преобразовывается в страх, позволяющий действовать. С пробуждением воображения соль от слез попадает в каждую рану и дает сигнал к возвращению страха и ужаса. Они усиливают воодушевление и драматизм, привносят целый комплекс персонажей, которые требуют объяснения каждой партии, разыгрывающейся в душе.

Можно предположить, что гражданин Древней Греции, попадая в драматические события, спрашивал: «Какое божество я оскорбил? Что и по отношению к кому я могу исправить?». На психологическом языке это все равно, что спросить: «В ловушку какого переживания я угодил? В чем интрига? Что за жанр? Какой акт? В чем подвох? Какая серия, и в какой постановке я играю? Нахожусь ли я в истории бедной маленькой жертвы или, скорее, в героическом спаси-семью-работу-народ-планету эпизоде? Я чувствую себя как измученный герой, пытающийся бороться с одним испытанием за другим, или как высушенная старая дева, потратившая всю жизнь на поиски идеальной любви и никогда ее не нашедшая? Я склоняюсь к роли большого ребенка, отказывающегося взрослеть, или вечно-великодушного кормильца, пожираемого слишком взрослыми детьми, которые занимают все жизненное пространство?

Или я сын-бездельник, который возвращается домой и – сюрприз! – никого нет дома; все они уехали играть в гольф и уже некому позаботиться обо мне. Возможно, я в своей семье – выдающаяся личность, победитель, я играю в истории успеха, я чемпион, и я совершенно замучен тем, что все мое окружение общается с моей маской, и никто, включая меня, уже не знает, кто я».
Репертуар историй бесконечен. Мифология передает очень длинный и невероятно разнообразный список повторяющих жизненных мотивов человеческого существования. Количество вариантов каждого повторяющегося фрагмента так же бесконечно, как вариации музыкального произведения. Предлагая все эти возможности, она требует хорошего воображения, чтобы выработать наилучший сценарий для каждой отдельно взятой ситуации. Только воображение может предложить грамотный компромисс между фантастическим миром внутренней жизни и внешней объективной реальностью. Такое согласование – это то, что Юнг назвал процессом индивидуации. Он представлял его как постепенную интеграцию тени, знакомство со своими внутренними демонами, постоянно соотнесение требований эго с ориентацией на Самость, устанавливая дружеские отношения между сознанием и бессознательным.

Индивидуация – это иное понимание того, что древние греки считали поиском гармонии, длящимся всю жизнь, или что другие называли достижением мира с божествами. Последователь Юнга, Джеймс Хиллман, провел различия между Юнгом и древними греками, показав постоянное стремление людей к «достижению мысленного образа» того, что существует внутри.
Большинство психотерапевтов, но не все, согласны, что клиент, у которого отсутствует жажда жизни, может найти желанное облегчение в целенаправленном медикаментозном лечении. Большинство клинических врачей, но не все, могут слышать молчаливый стон, выраженный в симптоме. Каждый день выписываются тысячи рецептов, чтобы уменьшить депрессию, воздействие стресса и тревоги. Если медикаменты могут смягчить душевные страдания, почему не использовать их?

Но попытка заглянуть в подсознание – это не приятная поездка до аптеки, а продолжающиеся всю жизнь поиски большей осознанности, стремление к человечности.

Многие симптомы, систематизированные в Диагностическом и статистическом руководстве по психическим заболеваниям (DSM), могут быть рассмотрены как формы общения, как знаки, как символический язык страдающей души. Отказ от еды из-за смерти того, кто заботился, – это символический поступок. Глубинная психология указывает на существенный риск при обращении с такого рода проявлениями как с симптомами. Вообразите кого-то, кто пытается рассмотреть сонливость, прекрасное в своем роде ощущение, только как симптом усталости, который излечивается ночным отдыхом. Такой человек впоследствии может потерять способность ценить вечную поэзию ночи, а также огромное значение сна. Он пытается превратиться из человека в машину, которой нужно техобслуживание, если она не затыкает дыру восемью часами сна из двадцати четырех. Ночь не заботиться о клиническом состоянии. Для выживания любой культуры необходимо, чтобы художники делали свою работу, а мы, глубинные психологи, овладели искусством слышать тонкую песнь души, сохраняя живым психологическое значение таких слов, как отдых, ночь, любовь, радость, смерть.
Симптомы поразительно похожи на театральную постановку. Как и все виды искусства, они выражают свое значение через эмоции. Одно из свидетельств, что проявился симптом, это снижение нашей обычной восприимчивости; можно даже сказать, что симптом – это заторможенность, так же как ночь – это снижение активности, а зима – замедление всех процессов. У психики происходит сезонный спад активности, это время переживания слабости, когда эго разбивается и опускаются руки. Это замедление необходимо, чтобы собрать крупицы знания, которые разбросаны вдоль извилистой дороги, поначалу кажется невозможным совершить этот путь. Что исследовать, если нет последовательности изменений, отступлений, которые увеличивают и разнообразят опыт? Что делает влюбленный, гурман, эстет, если не с кем хорошо провести время, кто отправится внутрь души, чтобы испытать, медленно продвигаясь, эту радость? Искусство психологии создает, изменяет, использует внутренние образы, энергию, которая насыщает жизнь и приносит покой. В худшем случае можно пройти по жизни как спешащий турист, посещающий Лувр на роликах, чтобы побыстрее покончить с этим. Как только такой человек перестанет бежать быстрее всех, он увидит, что остановка в удовольствие сделает вполне возможным обновление его чувств.
Афродита – греческая богиня, олицетворяющая красоту и чувственность, – обладала божественной способностью возвращать невинность каждую весну, совершая ритуал очищения в реке. Вот почему успешный анализ означает длительность, ритуальность, неспешность, расслабленность, очищение чувств в глубоких водах подсознания, которое имеет силу обновления. Оно не может произойти, если душевные страдания рассмотрены только как симптом, а не как символ. Когда необходимо лечение, оно должно произойти максимально быстро: вот моя сломанная кость, моя перебитая артерия. Пожалуйста, сразу обработайте место ранения, сделайте это быстро. Но бессознательное – назовем его воображением – заинтересовано, ему брошен вызов, пробудились проблемы, загадки, головоломки, болезненные переживания, задумки и вопросы. В этом сущностном понимании все симптомы являются одновременно значимыми символическими посланиями, письмами, которые хотят быть прочитанными. Исцеление, которое химически устраняет симптом, может также устранить символ, оставляя нас с «отрегулированной» душой, подобной отрегулированной фоновой музыке в кафе.

Я потерял вишню!

Чтобы объяснить юнгианскую концепцию самости, преподаватели часто рисуют на доске круг, на внешней стороне которого находится точка (эго). В центре сферы, иногда внутри, – ядро, которое представляет собой самость, где встречаются сознание и подсознание. В иллюстрациях Марии-Луизы фон Франц 1964 года объясняется понятие Самости: это одновременно и центр и вся сфера.

Она пишет:

Организующий центр, регулирующий деятельность, является чем-то вроде «атомного ядра» нашей психической системы. Некоторые также могли бы назвать его изобретателем, зачинщиком и источником сновидений. Юнг назвал этот центр Самостью и характеризовал его как целостность всей психики, чтобы отличить его от «эго», которое составляет лишь малую часть души.

Атомная метафора фон Франц никогда меня не прельщала. Ее описание и, в большей степени, ее иллюстрация вместо атома вызывает, скорее, образ вишни. Вокруг косточки, как сочная мякоть вишни, находится сознательная индивидуальность эго, заключенная в кожуру, но взаимодействующая с остальным миром. Хотя косточка находится внутри вишни, она принципиально отличается по своей сущности от съедобной части плода. Нормальный рост вишни отражает процесс, в котором косточка, мякоть и кожура легко взаимодействуют, чтобы придать вишне вкус. Вот, по моему мнению, итог индивидуации.
Я ценю авторитетное мнение Юнга в описании процесса индивидуации. Это как хорошая литература: хочется сохранить свои части вместе – как вкусную красную круглую необыкновенную вишню, с косточкой, сотрудничающей с мякотью и кожурой, изящно удерживающей все это вместе. Когда я действительно хорошо себя чувствую, я действительно такая вишня. Заманчивое описание Юнга вызывает желание верить в волшебство самости и индивидуации. Тем не менее, это аллегория.

Юнг написал об этом Мигелю Серрано:

«Я так и не нашел постоянного и точного центра в бессознательном, и я не верю, что он существует. То, что я называю Самостью, является идеальным местом… мечтой о целостности».

Когда я ударился головой о цементное дно бассейна в Санта Фе, то ядро, Самость полностью потеряла свою объединяющую способность. На месте, где обычно была сердцевина, был ураган, который сметал все сознательное, оставляя мою душу без дома. Моя Самость отправилась в путешествие, вишня распалась на молекулы, перемещающиеся в атмосфере вокруг моей больничной кровати. Разбитый, потерявший свою вишню, я был в замешательстве, чувствовал себя обделенным, и все же это был интересный опыт. Вместе с потерей центра, утратой сердцевины, я обнаружил, что депрессия, которую я переживал до несчастного случая, пропала. Я не чувствовал Самость, но не было также и депрессии.

К ночи депрессия была восстановлена, неизвестным волшебством странного психического пейзажа, где пропали всякие ориентиры. Чтобы пережить такую изменчивость существования, моим единственно верным решением было плыть по Стиксу. Я перестал ожидать проявления жизни из центра. Я существовал разобщенно, не удерживая ощущение центра. «Я» был множеством водорослей, плывущих в широких, стремящихся дальше от центра водах души. Это было пугающе, но не угнетающе. В мой предшествующий депрессивный период все, что у меня было, это пустота, вакуум, большое ничто, тогда фактически я был тяжелой глыбой замерзшего отрицания. На самом деле это было только после моей встречи со смертью, когда я действительно стал «ничем», все еще боящимся освободить Ничто. Не остается места для депрессии, когда из ничто плюс ничто получилось ничто.

Перед встречей с Госпожой Смертью я воспринимал свое эго как владельца моей психической территории. «Другой» был гостем, которого я мог изредка позвать. «Привет!» и «пока!». Пожалуйста, не трать мое время.
У меня полно дел. Мои земли так велики. Мое представление об эго совершенно изменилось.
Я гость, благодарный, скромный посетитель, а мир – хозяин. Как гость, я не смею критиковать положение вещей; я не пытаюсь составить план. Больше нет принцессы на горошине. Осознание своего промежуточного состояния сделало меня вежливым и благодарным по отношению к миру. Я не отношусь к месту как к своему. Я напросился к хозяевам в попытках достижения понимания и оказания помощи в совместном решении жизненных задач. Сновидения каждую ночь напоминают мне, что гость может не удержаться от раздачи ценных указаний домоправителям (другим эго), но он не имеет власти над ними. В результате этого скромного отступления мне более подходят иконоборческие принципы архетипической психологии. Психологическая жизнь всегда обитает в переходном пространстве, всегда на порогах, перед дверьми, на перекрестках, всегда посреди и между. Да, теперь я доволен таким положением вещей. Потеря моей «вишни» стала концом существования моей нетронутой души. Множество идентичностей покинули привычные места: бабочка, бык, девочка со спичками, ребенок Взрослой Мамы, неудачливый студент, органический мусор, свет; они сохранились в трансцендентной реальности человеческой любви. Каждая из этих идентичностей, или субличностей, осталась в виде образа бытия, формы самосознания, которое посещает меня время от времени.

Как только мой мозг выздоровел, я почувствовал возвращение способности собирать слова в предложения, абзацы, главы – необыкновенная способность. Письменность – один из величайших даров культуры ее носителям; только осознав, что потерял эту способность, я понял ее неизмеримую ценность. Слова возвращаются, но их значение не совсем одинаково. Они, кажется, тоже приходят из метафизического пространства. Все больше и больше моментов, когда я ощущаю себя не участником жизненных событий, а наблюдателем хаоса и волшебного движения жизни. Я двигаюсь с восторгом вместо осуждения, в таком неторопливом режиме, что сознание почти молчит – его действительно не слышно. Переходная область – это огромная страна, в которую я пришел, чтобы наслаждаться, — будучи на порогах или краях вместо того, чтобы быть в центре.
Я узнал, насколько способность радоваться пугает эго – так же сильно, как способность любить.

В этой книге я попытался показать, как клинический подход, который предлагает эго и который так прекрасно работает, когда проблема медицинского характера, может лишить нас радости внутреннего путешествия. Для работы со страданием и восторгом внутренней жизни такой метод не подходит, потому что трагический, комический, эпический и лирический жанры свойственны живому рассказу. Воображение, а не доктора, дает нам слова и образы, чтобы по возможности понять, что мы испытываем, где и как мы чувствуем радость. Каждому поколению, городу, колледжу, семье, паре, каждому человеку необходимо найти верные слова, правильную музыку, образы и мысли, чтобы выразить боль и счастье своей жизни.
Целью искусства никогда не было отражение реальности. Искусство – это не застывшая картина. Это не трансляция последних новостей. Задача творчества заключается в представлении действительности таким образом, чтобы появилось новое знание о ней. Искусство побуждает нас вводить новые виды реальности, воображаемой реальности, в которой мы открываем пределы возможностей, ожидающие испытания.

Глубинная психология – это выход из привычной психологии, которая только рассматривает, что есть что, что есть чувства, – вместо того, чтобы взглянуть, чем бы они могли быть. Последующие формы глубинной психологии все больше и больше будут отходить от применения медицинской модели.

Мне нравится представлять применение этих методов как торжество жизни души, даже если проживание психического содержания болезненно. Важнейшей задачей глубинной психологии является поиск образов, которые открывают истинные чувства. Выполнив эту работу, мы оживим воображение.

Определение депрессии, данное Фрейдом, имеет огромное преимущество, заключенное в его простоте: депрессия – это потеря способности любить. На самом деле, психоанализ – это долгий разговор о любви.

Он начинается с любви к самим себе, которая является обязательной, чтобы любить других. Она включает любовь к вещам, ко всему тому, что было упущено, потому что мы перестали любить, и разрастается в любовь ко всему миру, часто в форме удовольствия от осмысленной деятельности. Медицинский подход действительно уместен в случаях, когда необходимо уменьшить депрессию, при лечении лихорадки, тошноты, физической боли. Будущее глубинной психологии связано с чем-то другим: развитием воображения, способности к любви, которая связывает нас с миром.
Вывод, который я могу сделать из своей практики глубинной психотерапии, заключается в том, что более всего она использует набор образов, мифов, рассказов, постановок, историй, теорий, рукописей (называйте, как хотите), помогающих жить более полной жизнью. Добравшись до множества возможностей, необходимо избавиться от старых, скучных предрассудков.

Один из самых надоедливых – это наша фантазия о романтической любви, трафарет, основанный на зависимости: мне нужен человек, и мне нужно, чтобы он нуждался во мне.

Такое скудное представление создает массу проблем. Разобрав этот сценарий, мы получаем ценный навык, и это тот вид образования, который предполагает глубинная психология. То, как мы общаемся с собой и с другими, зависит от того, как мы видим мир, что мы считаем возможным, что мы помним о прошлом и как создаем собственную версию того, как мы стали такими. Ничто так не определяет качество нашей жизни в будущем, как мифы, в которые мы помещаем события нашей жизни. Далее мы можем оценить миф как воображаемую схему, уменьшив появление в нашей жизни непреодолимых препятствий и трудностей.
Наши дни наполнены противоречиями, которых не было несколько поколений назад, особенно сложностями в нахождении своей идентичности, что не должно быть проблемой. Но большая сложность в том, что у нас больше выборов контекстов, в котором происходит разрушение устаревших мифов и создание новых. Раскрытие творческих сил обнаруживает дыры в стене, о которых заключенная внутри душа не знает, открывает секрет, который сердце упустило. Когда впервые моя подруга сказала «нет» человеку, чьи требования на тот момент были оскорбительны, это было для нее подобно революции.

Это действительно так, потому что, говоря «нет, я не сделаю этого для тебя», она делала то, чего не могла раньше даже представить.

Избавление от монархии всегда кажется невозможным до Революции. Слишком сильное ограничение перспективы действует как решетка на окнах, создавая внутреннюю тюрьму. Некоторые вечные ценности существуют в каждой душе, и они также отражены в психологических теориях. Целью этой книги было внести свой небольшой вклад — перевести устаревшую теорию на язык, очищенный от профессиональных терминов, представить мои заметки и раздумья о следующей версии глубинной психологии. Душа подвергается влиянию культуры, культура развивается, как и медицина, и компьютерные технологии. Чтобы проследить изменения и определить приоритеты, психология может предложить новые образы будущего.

Я не делаю вид, что знаю, что будет с психологией дальше. Я просто считаю, что, по-моему, уже мертвы методы, основанные на силе интеллекта, слепой вере в общепринятые представления о психике – однако теория включает кое-что, что мне нравится, и что я признаю. Все религии заявляют, что помогают построить сплоченные сообщества на основе общих ценностей; но до сих пор религия в большей степени разделяла людей, чем объединяла. Интеллектуальная охота на ведьм, моральная инквизиция и общественное осуждение также существует среди теоретиков психологии, всякий раз, когда теорию представляют как абсолютную истину. Глубинная психология не требует всех этих подтверждений, потому что большинство важнейших ценностей, необходимых для нашего выживания, не требуют доказательств в принципе. Зато она требует развития осознанности.

Эта форма сверхпонимания основана на ценностях, которыми мы легко делимся, потому что они характеризует нас как людей.

Трагедия и комедия, победы и поражения – это не проблемы, которые надо решить, чтобы жить; это и есть жизнь. Это сказки бытия, сказки о поиске радости во время сражения.

Радость всегда лучшее противоядие от боли.

© Полина Гуляева, перевод с англ., 2009г.